Борис Орлов - Судьба — солдатская

Вале стало страшно. Мимолетно пронеслось все, что пережила она в Пскове, когда приехала туда после Залесья. Всплыл в памяти рассказ Петра, как гитлеровцы, с которыми был и Зоммер, убили Закобуню и устроили казнь…

Следовало бы разбудить Провожатого, но Валя не могла: прильнув к стенке дзота, она целилась из-за косяка в Зоммера. Ждала, когда он подойдет совсем близко, чтобы выстрелить наверняка. Целилась в голову — в большой его лоб. Мушка мелко дрожала… На нарах пошевелился Провожатый. Зоммер остановился. Повернувшись к дзоту боком, смотрел куда-то на северо-восток, через поле. Поправил лямки полупустого льняного мешка на спине. Сделал шаг туда, куда смотрел. Пошел. Валя на мгновение закрыла уставшие смотреть через целик пистолета глаза. Зоммер уходил. «Может, выстрелить? — подумала она. — Уйдет ведь?» — И разбудила Провожатого. Поглядывая на удаляющегося Зоммера через плечо Вали, Провожатый выслушал ее, а потом сказал, о чем-то думая:

— Хорошо, что не выстрелила. И не достала бы… да оно так надежнее. Если он враг, то свою пулю найдет, а нам выдавать себя нельзя… Да и не один он, может, здесь.

Они не спускали с Зоммера глаз до тех пор, пока он не пересек поле и не скрылся в лесу. Облегченно вздохнув, Провожатый заставил Валю лечь спать. Когда она накрылась фуфайкой, проговорил:

— У тебя с документами-то… как? Есть какая-нибудь ихняя бумажка?

— Нет у меня ничего ихнего, — ответила Валя.

— Нет? — сказал он. — Это плохо, что нет… Там, в городе-то, все, поди уж, зарегистрированы. Как бы того… плохо не получилось. У Пнева-то не подумали об этом.

Он смолк. Валя закрыла глаза, но уснуть никак не могла. Поняла вдруг, что с отцом да Петром ни о чем не думалось — все они за нее решали. А теперь… Ей то виделся Зоммер, то начинала она думать о документах. Вспомнила, как спасла ее Акулина Ивановна, и поняла, что в городе без документов на каждом шагу может подстерегать опасность.

Села. Посоветовалась с Провожатым. Решили: Валю он оставит под Лугой, в одной небольшой деревушке, а сам пойдет в город и все узнает.

— Мамашу твою разыщу, может, документики тебе раздобуду, — тихо говорил он, а сам, вынув из кармана свои фальшивые бумаги на имя Рябинина Ивана Терентьевича, оценивающе разглядывал их — будто выверял надежность.

В обещанную деревушку он привел ее глубокой ночью. Остановились у крайней избы.

Провожатый стукнул три раза в окно. Вскоре услышали заспанный женский голос:

— Кто там?

— Я, Матрена. Открывай, — негромко проговорил Провожатый и направился к крыльцу.

В избе Провожатый задержался недолго: объяснил, кто такая Валя, выпил кружку молока и ушел в Лугу. Валя, продрогшая и уставшая, почувствовав тепло жилья, захотела спать. Есть отказалась. Хозяйка отвела ей полутораспальную кровать в углу, а сама полезла на печь.

— Отдыхай, — сказала она уже оттуда, сверху.

Валя разделась. Легла в мягкую чистую постель. Вспоминала, когда последний раз спала так, и, не успев вспомнить, уснула. Проснулась только к вечеру. Открыв глаза, увидала хозяйку. Тетка Матрена, женщина невысокая, полная и крепкая на вид, стояла у стола, что-то выкраивая из темного материала, сложенного в несколько рядов. Валя снова закрыла глаза, но поняла, что больше не уснуть, и села. В глаза бросилась портняжная машина возле окна и рядом, на полу, около небольшой кадушки с фикусом, тюк ваты.

— Ну и уморила тебя дорога! — сказала Матрена и спросила: — Выспалась?

— Выспалась.

— Ну и хорошо.

Одеваясь, Валя полюбопытствовала:

— Что это вы шьете?

Матрена будто не слышала. Проворно орудуя большими портняжными ножницами, продолжала резать. Валя подошла к ней. Протирая глаза, смотрела. Старалась понять, что та кроила.

— Вот шью, — неопределенно сказала, наконец, Матрена и добавила: — Пойди умойся. В сенях умывальник. На улицу не выходи. Мало ли что. Люди всякие.

Валя умылась над лоханью. Вернувшись, стала рассказывать, как любила шить ее мать, Варвара Алексеевна.

— А ты-то научилась? — перебила ее Матрена.

— Я-то? — Валя посмотрела на хозяйку и простодушно сказала: — Шью маленько. Для себя… если выкроит кто.

— Правильно, девке все уметь надо, — стала наставлять ее Матрена, потом, отложив ножницы в сторону, направилась к сундуку возле койки, молча открыла его и стала перебирать одежду. Раза два примерила на себя цветистое, из ситца, платье. Снова сунула в сундук. С юбкой и кофтой домашней вязки вернулась к столу. Оглядев Валю так, будто видела впервые, проронила: — Долго в лесу-то жила? — И пояснила: — От тебя за версту мохом пахнет да гнилью. Придешь такой в Лугу, немцы сразу учуют. Давай-ка смени… пока… а свое выстирай, да и помойся там над корытом… Бани у меня нету.

Валя снова пошла в сени.

— В печи чугун вон с водой. Горяченькой возьми, — сказала ей вдогонку Матрена.

Вернувшись, Валя налила в пустое ведро ковша четыре кипятку. Вынесла ведро в сени, развела там воду холодной. Неторопливо, как у себя дома, стала плескаться, забравшись с ногами в деревянное корыто. Тело, будто до этого оно было все в тисках, почувствовало освобождение. Надев на себя свежее белье (у Вали было сменное) и Матренину юбку с кофтой, устроила стирку. Развешивала на веревку в сенях. Когда зашла в избу, Матрена хлопотала возле печи. Оглядев Валю, она сказала:

— Коротковато и широко, не в мое у тебя тело-то, — и пригласила к кухонному столу, на котором стоял чугунок с дымящейся пшенной кашей; когда Валя уже ела, предложила: — Пока здесь, помоги давай. Шей, а я как бы закройщицей буду, — и рассмеялась, испытующе разглядывая ее.

— А куда это вы столько шьете? — опуская глаза, поинтересовалась Валя и, вспомнив Акулину Ивановну, добавила: — Продаете?

— Продаю… — засмеялась Матрена так, что на ее полном в веснушках лице выступили красные пятна. — Ясно не на продажу. Кто сейчас коммерцией занимается? Некогда выгадывать-то. — И стала пояснять, выговаривая слова почему-то совсем тихо, будто ее мог кто подслушать: — В лесу вам, поди, не ахти как жарко — вот и шью, одеваю… Тут перед приходом-то немца кое-что из сельпо удалось в лес спрятать. Ну, ваты там, ниток, матерьялу какого… Вот и обшиваю. А скоро зима. Не обошьешь ко времени — померзнете там.

После ужина Валя стала ушивать юбку. Заканчивая, спросила Матрену, которая убирала выкроенные куски со стола на пол, подле машины:

— Не боитесь?.. А как гитлеровцы застанут за работой?

Матрена немного помолчала. Сказала, глубоко вздохнув:

— Да куда денешься? И в лесу-то люди наши, да и германец уж прет больно. Не подсоби, так… Вот и взялась.

Валя, посмотрев на Матренин крой, проговорила:

— Давайте, я пошью. Помогу вам.

Закрыв плотные ставни, они целый вечер шили. Где-то к полночи Матрена унесла готовые фуфайки из избы. Вернулась минут через двадцать. Пустая. Пояснила:

— Дома-то не держу. Мало ли что!

Валя дошивала последний рукав. Матрена забралась на печь. Разговорилась. И выходило, что портняжным делом она занялась потому, что заведующий сельпо, с которым она подружилась («Не война — свадьбу бы вот сыграли!»), ушел в партизаны, а раз он партизан, то что же ей остается делать, как не помогать ему и его товарищам по оружию, чем может.

Глава четвертая

Варвара Алексеевна, мать Вали, за время своих скитаний натерпелась всего вдосталь.

В Луге, когда Морозова приехала туда на полуторке, родственников своих она не нашла. Соседи сказали: эвакуировались. Дом стоял забитый. Морозова попросила соседа оторвать доски. Поселилась. В погребе нашла бутыль подсолнечного масла, стояли по полкам варения, в сусеке хранилось с мешок сеянки… На огороде рос лук, морковь, доцветала картошка, наливались яблоки в небольшом саду, спели на кустах ягоды… Когда немцы 20 августа прорвали фронт западнее Луги, под станцией Серебрянка, и он, загрохотав, пошел на город, в небе появились вражеские самолеты. Морозова спряталась в канаве на огороде. Тряслась от страха, слушая гул над землей… Дом разбомбили. И Варвара Алексеевна попросилась жить к соседям, через улицу. Те приняли. Но с приходом немцев в Лугу Морозова заметила, что ей хозяева не очень рады. Старик стал заниматься скупкой барахла и перепродажей его на открывшемся рынке, а жена его, старуха еще жадней хозяина, потребовала от Варвары Алексеевны, чтобы та «за постой» шила им платья из материала, который приносил откуда-то хозяин… Готовые платья старики продавали. Хозяин поговаривал уже о собственной лавчонке. Урожай в саду родственников Морозовой забрали себе — компенсация-де за то, что она живет у них на всем готовом… Морозова сохла — от скудного пайка, на котором они ее держали, от горьких дум. И решила она вернуться в Псков. У ее хозяев к этому времени появилась бумага, в которой говорилось, что они помогают гитлеровцам, и оккупационные власти их не трогали… Однажды к ним пришел дородный немец. Старик, изгибаясь перед ним, как мог, приказал Варваре Алексеевне накрывать стол в горнице. Покрикивал на нее. Сидя с хозяйкой и гостем за блюдами и бутылкой самогона, угощал того, заискивающе вслушивался в ломаную русскую речь немца. Опьянев, они ладили какую-то сделку. Били по рукам. Обнимались, пьяно тычась друг другу в морды… Когда гость ушел, хозяева улеглись спать, а Морозова убирала за ними со стола, а потом легла на свою подстилку в кухне и весь остаток ночи проплакала. Перебирала в памяти свою жизнь, вспоминала горечи, которые когда-либо сваливались на ее голову. И не припоминала такого позора, чтобы ей приходилось ухаживать за врагами. «Надо собираться в Псков, — подумала она под утро. — По лесочкам да по тропочкам как-нибудь доберусь… Там и о семье прояснится все». Но этому ее плану не суждено было сбыться: когда на востоке чуть занималась заря, в кухонное окно тихо постучали. Морозова поднялась с сундука, на котором было раскинуто тряпье — лежанка. Открыв форточку, спросила так, чтобы не разбудить хозяев: